Замуж в двадцать лет не рано. Пять шагов для тех, кого насильно выдают замуж Возвращение своей жизни

Историю жительницы Северной столицы, которую силой вывезли из России в Ливан в 14 лет, публикует Life78.

" Моя мама - русская, папа ливанец. Папа приехал в Санкт-Петербург, познакомился с мамой, она научила его русскому языку, у них родились двое детей - я и мой брат. Когда они разводились, суд оставил брата с папой, а меня с мамой. Но мама еще была беременна третьим ребенком. Я жила до 14 лет с мамой в Санкт-Петербурге. Жила, как все нормальные дети: училась, гуляла с друзьями, занималась танцами, волейболом, атлетикой. Потом в 14 лет уехала на три месяца в гости к папе в Ливан, он у меня мусульманин. Через три месяца я узнала о том, что я остаюсь там. С этого и началась моя жизнь в Ливане. Сначала мне казалось, что жизнь там это сказка, но очень скоро я поняла, что это не так."

Цитирует Life78 Алису Адхам

Очень скоро девушка превратилась в прислугу для огромной семьи своего отца, у которого были пять сестёр, пятеро братьев и многочисленные дети и близкие родственники, имён которых она просто не могла запомнить. Не зная языка, девушка изъяснялась с ними жестами и привыкала к мусульманским обычаям. Выходить на улицу ей разрешалось только в сопровождении брата, к десяти утра должна была быть убрана вся квартира, а к 12 на столе стоять завтрак для всей семьи.

Вскоре Алису познакомили с мужчиной, которого позже представили как её будущего мужа, через три недели после знакомства произошла помолвка, а еще через год - свадьба.

"Мне было 16 лет, а ему 32. Свадьба была очень пышная и красивая. Но в тот момент, когда на меня надевали свадебное платье, я поняла, что вот сегодня тот день, когда все рухнуло. Я поняла, что я попала как будто в рабство. То есть выхода из этой ситуации не было. Мне было настолько отвратительно там находиться, хотя я и старалась улыбаться. И когда мы танцевали медленный танец, я не выдержала и зарыдала. "

Но самое страшное ожидало юную невесту впереди. Алиса Адхам с ужасом вспоминает первую ночь в статусе жены взрослого мужчины. Девушка вспоминает, как "должна была делать то, чего не хотела", а наутро перед молодыми предстали все родственники в ожидании вещественных доказательств, что невеста до свадьбы была невинна.

Я боялась своего мужа. Однажды я уснула на диване, потому что не хотела идти в кровать, он пришёл ночью, практически насильно дотащил до кровати и сделал там то, что ему было нужно. Такие моменты заставляли меня бояться его. Когда я звонила папе, говорила ему, что он толкает меня, пинает, что он сбросил меня с кровати, он говорил: "Ты врёшь, ты такая же врунья, как твоя мать". Хотя я даже показывала ему синяки, - рассказывает Алиса. - У меня началась жуткая депрессия, я похудела до 40 кг. Мне хотелось умереть.

Когда девушка всё же решилась на побег, свой план она продумала до мелочей. Алиса отпросилась у мужа поехать на три дня к маме, которую не видела пять лет. Супруг проявил благосклонность и на день рождения подарил Алисе своё разрешение.

В тот день, когда я села в самолёт, это были непередаваемые ощущения. Я понимала, что я больше никогда не вернусь в эту страну. Я понимала, что в России он не может мне ничего сделать. Здесь правда на моей стороне. Как только мы прилетели, я сказала, что он изверг, что я никогда его не любила. Отец сказал мне, что либо я еду с ним, он разводит меня с мужем, покупает мне квартиру, машину. Либо я остаюсь здесь и от меня отказывается вся семья, все 150 человек. "И даже если ты будешь умирать, я не помогу тебе. Я запросто могу тебя сейчас просто убить, и мне не будет стыдно", - сказал мне он.

В Петербурге девушка начала жизнь "с нуля", а первым делом сделала себе татуировку, чтобы восточный супруг и властный отец не смогли бы её похитить - в Ливане тату считается грехом. Но если для родственников девушка стала позором семьи, то для друзей-петербуржцев - смелой девушкой, которая не побоялась вырваться из "золотой клетки".

Свои деньги мы, конечно, полностью истратили. Мы их проели, а потом оказалось, что нечем платить за проезд обратно. Мы молились, чтобы не наткнуться на контролера, - иначе все выплывет наружу, и тогда нам не избежать наказания от родителей за воровство.

Последний день мы провели, пробравшись в местную среднюю школу. Расчет был такой: войти, смешаться с учениками, пообщаться с ним, сделав вид, что мы из одного класса, поболтаться по кафетерию и так далее в том же духе. Школьные ворота были закрыты, но кто угодно мог пройти внутрь, и нас даже не спрашивали, откуда мы.

Наша банда сачковала со вторника до пятницы; в понедельник нужно было возвращаться в школу или, по крайней мере, просто вернуться домой. Я же позволила себе ещё одно утро полного одиночества. Мне это было необходимо, потому что я обычно никогда не оставалась одна. То тихое утро, проведенное в размышлениях о разном, было очень важно для меня, поскольку я знала, что мне предстоит.

Все эти четыре дня, уезжая утром, я снимала телефонную трубку с рычага и клала ее на место перед тем, как приходил домой отец. Если со школы все это время не могли связаться с моими родителями по телефону, то этим утром должно было прийти письмо. Я любовалась рекой, травой и росой, смаковала каждую минуту тех последних нескольких вырванных часов свободы, которая потом мне дорого обошлась.

В полдень настало время держать ответ. Я опоздала, но мне хотелось выглядеть спокойной, когда я подходила к школьным воротам. Меня за волосы втащили в кабинет и с позволения моего же отца влепили в наказание пощечины, а потом дома, как и было обещано, я получила ещё. Отец хлестал меня по щекам, лупил и стегал всем, что только попадалось под руку. Он избивал мое онемевшее тело. Отец мог переломать хоть все мои кости, пока окончательно не вышиб бы из меня дух - мне было все равно. Ни ему, ни матери было не понять моего ужасного состояния - мое молчание даже саму меня сводило с ума. Во всем всегда была виновата я. Мне хотелось, чтобы отец позаботился обо мне, расспросил, попытался понять, из-за чего я расстроилась, и успокоил.

Он же лишь избил меня, и я заперлась в ванной, желая проглотить все, что смогла стащить из медпункта. Я отключилась, а назавтра, все ещё живая, практически в коматозном состоянии, шатаясь, поплелась в школу. Но в классе я все-таки потеряла сознание, и мне вызвали "скорую". Я очутилась на больничной койке, и все во мне кипело гневом. Я ненавидела весь мир, ненавидела отца и Бога.

Отца рядом не было, Бог не отвечал, зато мне прислали психолога, который сказал: "Лейла, давай немного поговорим."

Абсолютный внутренний барьер. Я почувствовала себя ещё более одинокой. Мне не нужен был психолог. Мне нужен мой отец. Это он должен был стоять сейчас рядом со мной и спрашивать: "Что произошло? Зачем? Ты несчастлива? Расскажи, что тебя беспокоит. Расскажи мне обо всем, я защищу тебя. Ты моя дочь, я люблю тебя." Его голос я хотела слышать, а не твердый, профессионально сочувственный тон специалиста по мозгам, говорящего: "Тебя не отпустят домой, пока мы не поговорим. Я здесь, чтобы выслушать тебя"

Поначалу я только стискивала зубы, но на следующий день, не желая больше оставаться там, я состряпала незатейливую историю, признавшись, что чувствовала себя несколько подавленной, но сейчас уже все позади, и я в порядке. Отец не пришел навестить меня.

Психолог клюнул. Он сказал моим родителям, что у меня просто кризис переходного возраста. Три дня в голове царила сумятица, я была прикована к кровати, обиженная на всех и на себя в том числе - я даже не знала, как умереть, чтобы, наконец, освободиться. Я поняла, что никогда не смогу говорить о своем глубоком чувстве вины, о том, что я приговорена навечно быть узницей. Я предпочитала фиглярничать перед друзьями. Я была профи по части превращения унизительных семейных сцен в занимательное театральное представление - к таким увеселениям у меня был талант. Я и сейчас от случая к случаю веду себя как печальный клоун, обреченный смешить публику, чтобы отчаяние не просочилось наружу. Все остальное я тщательно скрываю в себе.

В тот день, когда у меня впервые начались месячные, мне было очень страшно, ведь ни моя мать, ни какая-либо другая женщина никогда не говорили со мной об этом. Так что однажды утром я просто проснулась и чуть не умерла от осознания катастрофы. "Меня убьют! Меня убьют! Мама решит, что ко мне кто-то прикасался там!" Неужели моя девственность могла просто так взять и исчезнуть, без предупреждения?

Ты всех задерживаешь, - ворчала мать из-за двери ванной. - Поторапливайся!

М-м-м, э-э... - замялась я.

Открывай дверь!

Нет! Я не могу! Не могу!

Никто из девчонок в школе никогда не говорил на подобные темы. Будь у меня старшая сестра, она наверняка рассказала бы мне об этом, но в тот момент меня просто охватила паника. В конце концов, мать все же вошла в ванную, открыв дверь маленькой ложечкой, а потом расхохоталась, но от этого мне почему-то не стало легче.

Ничего страшного не случилось. Я дам тебе все, что нужно... Теперь, девочка моя, тебе нужно быть внимательнее. У тебя будет такое каждый месяц. Тут уж ничего не поделаешь.

По какому ещё поводу мне нужно быть внимательнее?!

Позднее, на уроке биологии, учитель рассказывал о том, как устроено человеческое тело, и тогда я поняла, что со мной происходило. Однако после материных слов только две вещи засели в моем сознании: "каждый месяц" и "внимательнее".

Конечно же, отец был немедленно оповещен - таков был заведенный порядок для дочери, за которой нужен глаз да глаз. Разговор немногим отличался от всех остальных.

Осторожнее с соседями! Предупреждаю тебя!...

Ну что еще, не волнуйся, я ничего не сделала!

Если выданная замуж дочь не будет невинной, клеймо позора ляжет на всю семью, так что поосторожнее!

Ни у кого из нас в квартире не было собственной комнаты. В каждую было втиснуто по три-четыре человека. Я не могла допустить, чтобы мужская половина семьи хоть раз наткнулись на мои прокладки. Когда мне понадобился бюстгальтер, я не могла просто сказать: "Мама, я уже достаточно взрослая, чтобы носить лифчик". Не думаю, что ей самой приходила в голову такая мысль. Не уверена даже, что она сама их когда-нибудь надевала.

К тому времени, когда возникла необходимость самой справляться с возникшими женскими проблемами, я уже окончательно превратилась в пацанку, которая умела драться лучше, чем подбирать подходящее для своего возраста нижнее белье.

Моя подруга, белая француженка, отдавала мне свои старые лифчики. Я увязла в средневековье, живя в 1990-х годах во Франции, - в отличие от других девушек, чьи родители не были похожи на моих ни в общественном, ни в культурном плане.

Мало-помалу я узнавала о собственных корнях, проводя каникулы в глубине Северной Африки. Но эти поездки только ещё больше сбивали меня с толку, вместо того чтобы помочь в самоопределении. В младшем возрасте я не раз спрашивала себя: кто я - берберка или арабка?

Моя мать - арабка, отец - бербер, а я - француженка. Что выбрать? Я ощущала себя скорее арабкой - по той простой причине, что отец учил нас говорить только по-арабски. И все-таки по-французски я говорю легче, чем по-арабски, поскольку родилась во Франции и учила этот язык в школе. Мне, впрочем, также приятно осознавать себя берберкой, потому что женщинам там, несмотря на их покорность мужчинам, дано больше свободы. На праздниках и свадьбах они танцуют с мужчинами, их не заставляют покрывать голову платком, и в обществе к ним больше уважения.

Моя мать ходила в школу до восьми или девяти лет. Потом ее мать решила оставлять дочку дома, потому что та становилось слишком красивой, чтобы свободно гулять по горной деревушке. Моя мать училась быть примерной хозяйкой; ей было запрещено покидать дом даже на семейные праздники. Нельзя было ни с кем заговаривать и даже просто брать воду из колодца. Уже когда ей исполнилось восемь или девять лет, мужчины начали свататься к ней. Когда мать рассказала об этом, я даже поверить не могла в то, что такое вообще возможно. Она и не мечтала о другой жизни - вне стен собственного дома.

Да плевать я хотела, - куражилась я перед Мелиссой. - Я спать хочу!

Около полуночи отец уехал, чтобы встретить Мусу на станции. Мама вошла в комнату и разбудила меня.

Подъем, подъем! Тебе еще нужно одеться и привести в порядок волосы. Ты должна его встретить!

Я медленно перевернулась на другой бок, по-прежнему изображая равнодушие.

Прости, но ни за что! Ему нет нужды видеть меня, а мне его - тем более! Оставь меня!

Нет, ты встанешь! - На этот раз мать повысила голос. - И пошевеливайся! Твой отец скоро вернется с ним! И предупреждаю, Лейла: тебе предстоит сильная взбучка, сели ты не будешь готова к их приходу!

Никогда еще я не видела мать такой взволнованной. Сама торопясь одеться, она так схватила меня за волосы, что я, отпрянув, снова вскрикнула: "Нет!" Мелисса решилась как можно мягче вмешаться.

Лейла, почему ты не хочешь сделать хоть шаг навстречу? Встретишься с ним, все успокоятся, а потом скажешь: " Нет, я не хочу выходить за него замуж".

Ты не понимаешь! Ты их не знаешь, если я соглашусь на встречу, то все пропало!

Не глупи, о чем, ради всего святого, ты говоришь?

Я знаю, что говорю! Если он увидит и захочет меня - я пропала!

В семье Мелиссы никого не вынудили выйти замуж за незнакомца. Конечно, ее отец потребовал от нее выбора: мой брат или ее семья. Она осталась с моим братом и ужилась с нами. Но у нее хотя бы был выбор!

Мне такой свободы не видать. Отец скорее запрет меня где-нибудь. Я знаю, как это бывает с такими, как я. Мне исполнилось двадцать, я уже дважды убегала из дому, была непокорной, любила гулять, курить, работала по ночам и пыталась покончить с собой - отнюдь не идеал дочери. Родители не стали бы рисковать в случае, если мой кавалер передумает. Они хотели выдать меня замуж, пока мне не взбрело в голову махнуть рукой на всякую осторожность и на девственность. В то время как я судорожно вцепилась подушку с твердым намерением не сдаваться, моя мать поприветствовала посетителя в своей обычной манере, тремя поклонами.

Добро пожаловать, проходите, чувствуйте себя как дома...

"Если ты высунешься, Лейла, - думала я, все кончено".

Я сильно сомневалась, что у меня есть возможность отказаться. Было ясно, что, если я предстану перед гостем, мои родители и он сам примут это за фактическое согласие. И потом исправить все будет по-настоящему проблематично.

Лейла, ступай, завари чаю!

Во мне закипала беспомощная ярость. "Завари чаю и принеси ему на блюдечке с голубой каёмочкой!" Показатель покорности благовоспитанной дочери, готовой обслуживать первого же болвана, представшего перед ней, потому что так решила ее семья.

Сколько себя помню, я всегда прислуживала мужчинам, но сей раз я словно продавала себя человеку, которого даже не желала знать. Мое дурное предчувствие оправдалось. Воспоминания о детских годах вновь накатили на меня, как тошнота. Я была рождена, чтобы страдать, - этому не видно конца. Нечего было, и надеяться получить хоть немного покоя, зажить своей жизнью и избавиться от постоянных забот о моей девственности. Я вовсе не собиралась продавать ее по дешевке. Я будто кричала: "Вот она! Если бы я могла, повесила бы здесь красный фонарь! Он сменится на зеленый, только когда захочу! Пока не придет время, я не желаю ничего и ни с кем делать!"

Как я могла заставить их прозреть? Хотелось крикнуть им: "Не беспокойтесь, моя плева все еще нетронута! Так оно будет и впредь! неужели вы не понимаете, что с самого детства ее оберегаю? Что последнее, чего я хочу, так это переспать с кем-нибудь! И тем более с незнакомцем! Отстаньте вы от меня! Дайте мне мечтать, любить, делать выбор!"

Мои родители были невосприимчивы к такого роду аргументам. Замужество - вершина воспитания девочки. И роль родителей - расположить ее к замужеству. Выданная замуж, дочь переходит под ответственность супруга. Отец освобождается от своего долга - его миссия окончена.

Я не купила бы свободу даже за деньги. Я думала, что заработок будет некой страховкой от брака, но мои надежды абсолютно не оправдались.

Да ладно тебе, все не так уж и плохо, - пыталась подбодрить меня Мелисса. Ее больше всего на свете пугало то, что мой отец может дать мне пощечину при всех. Я все же уступила матери, но, прежде чем позволить бросить меня в пасть льва, хотелось узнать, какой он.

Мелисса, будь другом, сходи в гостиную, посмотри на него.

Может, подскажешь, под каким предлогом?

Тогда просто забери что-нибудь из сухих вещей из балкона, а там погляди через окно.

Ты спятила?! Знаешь, какая там погода? Твоя мать обязательно спросит, что я там делаю!

Ну, пожалуйста!

Не повезло: окна запотели, и Мелисса ничего не смогла разглядеть, кроме спины моей матери. Она вернулась, хихикая.

Твоя мать встала прямо перед ним. Ничего не поделаешь! Послушай, хватит паниковать, ступай туда. Посмотришь на него, он на тебя посмотрит, потом взвесишь все и скажешь "нет"!

Я решила приготовить чай, как требовал того этикет, и поднести его гостю. Я испытывала злорадное удовольствие, бросив заварки втрое больше, чем листьев мяты, и насыпав мало сахару, чтобы чай был горьким. Он решит, что я даже чай не умею заваривать, - тем лучше.

Мать заставила меня надеть гандуру. Она хотела еще, чтобы я прибрала волосы и наложила макияж, но я вышла с обычным пучком на голове.

И вправду отвратительный чай, посмеялась Мелисса.

Не знаю почему, но, прежде чем появиться в гостиной с подносом, на котором стояли чашки, чайник и кексы, я вышла, чтобы посмотреть на его обувь. Как и все гости, он снял ботинки в прихожей. И тот час решение, принятое мною задолго до этого, превратилось в моей голове в гигансткое НИКОГДА!

Маленькие невзрачные туфли из черной кожи на шнуровке, в какую-то сеточку, с декоративными дырочками наверху. Они были омерзительны. Отец был куда старше гостя, но имел отличный вкус. У суженого моего чувства стиля отсутствовало напрочь, в этот момент я осознавала, за какого типа меня хотят выдать, я метнулась обратно в кухню, все еще держа поднос дрянного чая

Ни за что, Мелисса! Ты видела его туфли?

Что за чушь! Ты что, ходила смотреть на его обувь?

Она рассмеялась до слез, я же не видела здесь ничего забавного.

Он не для меня - это очевидно!

Да как ты можешь говорить! Ты же его еще не видела, только туфли!

Эти крестьянские башмаки на шнурочках говорят сами за себя. Держу пари, у него и физиономия им под стать.

С тебя не убудет просто пойти и посмотреть. Остынь, нельзя судить по одним только туфлям. Это смешно.

Мне не нравятся его туфли, значит, и он тоже! Я уперлась, как осел. Меня возмутил вид его жутких башмаков. Этот человек был просто мужланом. Чертовы ботинки - пыльные, старомодные, бесформенные - выдавали его с потрохами.

Мелисса, они подцепили североафриканского крестьянина из дального захолустья! Как они могут всучить меня первому попавшему мужику, который так одевается?

Я и без того чувствовала себя униженной, потому что меня заставили принимать участие в этом дедовском представлении. Теперь и того хуже - меня попросту дурачили. Увидев дорогие туфли от Диор, я бы подумала, что меня словно шлюху продают какому-то пижону. Если бы парень пришел в кроссовках, я бы его окрестила безработным, который будет высасывать из меня деньги и просаживать их в барах. Меня не устроила бы никакая обувь. Я ни за кого не хотела выходить замуж. Мужчина моей мечты не носил обувь. Она была эфемерна, как и он сам.

Незнакомец был самым страшным моим ночным кошмаром, и эти жуткие ботиночки только подтверждали мои опасения. Родители расстилались перед этой безобразной парой туфель, раскланиваясь и расшаркиваясь. Они готовы были навсегда разрушить мою судьбу.

Лейла

Выданная замуж насильно

Мне было лет семь-восемь, я уже привыкла то и дело слышать в свой адрес крики отца и матери: "Лейла! Накрой на стол! Лейла! Смотри за братом! Лейла! Вымой посуду! Лейла! Стой на месте! Лейла! Ты что творишь?"

Подойди. Не выходи на улицу. Наведи порядок. Когда ты вернешься из школы? Прибери в комнате. Помоги матери. Не разговаривай с этой девочкой. С кем ты была?... Моя голова была утыкана наставлениями и запретами, как подушечка для иголок. Моя жизнь на самом деле не была моей. Я была их инструментом, и они контролировали каждый мой шаг.

Я смотрела в зеркало - и никого там не видела. Я пришла в этот мир, у меня были тело и голова, глаза, чтобы видеть, сердце, чтобы чувствовать, но я не могла их использовать. В самом сердце Франции меня воспитывали в марокканских традициях, и единственным местом, где можно было свободно дышать, являлась школа. Там я жила. Там я была. Там я была личностью. Мой разум наслаждался собственной полезностью. На переменах я могла бегать и смеяться, как остальные. Я любила школу, но стоило мне выйти за её пределы и отправиться домой, как я снова переставала существовать.

"Не слоняйся без дела, после школы - сразу домой! Посидишь с братьями!"

Я - единственная девочка в своре мальчишек. Каждый раз, когда моя мать была беременная, я стояла в больничном коридоре и всем сердцем надеялась на чудо, как высшей милости ожидая слов: "У вас девочка!"

Но это уже превратилось в ритуал: двое младших братьев, потом ещё двое, и так до тех пор, пока их не набралось десять.

В детстве я часто ревела, отчаявшись увидеть на руках у матери кого-то, похожего на меня. Все свое детство до самого взросления я провела, мечтая о сестре, как о даре Божьем. Казалось, что эта бесконечная череда братьев, появляющихся из утробы моей матери, стала наказанием мне за что-то. Жить среди них было ещё большим наказанием.

Али и Брахим, Карим и Милуд, Мухаммед и Хасан, Мансур и Слиман, Идрисс и Рашид. Мать рожала чуть ли не каждый год, и персонажи, играющие не последнюю роль в моей жизни, как титры кинофильма прокручивались перед глазами, пока я, одна-одинешенька, оставалась за кадром, невидимая и обремененная домашним хозяйством. В конце каждого дня я с завистью смотрела вслед своим школьным подругам: их родители приезжали за ними на машинах, обнимали и целовали их, встречая у школьных ворот. Дети были им дороги. А моя мама не прекращала производить на свет сыновей. В доме непрерывно слышался детский плач, который не смолкал и ночью. Вся её жизнь была сущим рабством.

Понятно, что с малых лет я должна была помогать матери по дому, но быть служанкой десятерым своим братьям я отказывалась решительно. Мать могла таскать меня за волосы, делать со мной все что угодно, но я не выполняла практически ничего из того, что она требовала. По её разумению, ожидать помощи от единственной дочери было вполне естественно - так её воспитали в деревне. Мать жила там до переезда во Францию, чужую страну, где она никого не знала и не умела даже говорить по-французски. В начале восьмидесятых, когда я только родилась, семей из Северной Африки в нашем квартале можно было по пальцам перечесть, а когда приехала она - не было ни одной. В стране, где солнце никогда не светит ярко, моя мать, постоянно продолжала рожать, оказалась заключенной в четырехкомнатной квартире, в которой едва хватало места для одиннадцати детей, и не могла отважиться даже просто пройтись по магазинам. Все дела за пределами дома улаживал отец. Он зарабатывал деньги, вкалывая на заводе, и тратил их на продукты, которые всегда покупал сам. Вопрос о предохранение никогда не затрагивался. Никто никогда даже не слышал такого слова - "контрацепция". Аллах посылал им сыновей. Позже я задумывалась, не вызвало ли неуемную страсть моего отца к продолжению рода то, что он слишком рано потерял своего отца.

Оказавшись во Франции, моя мать наблюдала, как за её окном на третьем этаже жизнь проходила мимо. Она покидала дом только для того, чтобы произвести на свет очередного ребенка или сопроводить куда-нибудь отца, волоча за собой выводок мальчишек. Я была изолирована так же, как и она. Братья подрастали, и им разрешали бегать на улице без присмотра, а мне - нет. Иногда за мной заходили жившие поблизости девочки - узнать, не хочу ли я погулять на улицею и спросить: "Мы хотим поиграть в резиночку, ты с нами?" Тогда я отвечала: "Нужно спросить у папы, но мне он, скорее всего, не разрешит. Попросите вы за меня. Вам он, может, не откажет, а уж мне-то - наверняка".

Ответ был неизменно одним и тем же: "Хочешь подышать свежим воздухом - ступай на балкон". Я не вникала в это и даже не осмеливалась спросить, почему. Нет означало нет. Это было нечестно. Я и сейчас вижу, как стою на этом балконе - узница какого-то неведомого закона, и мне не остается ничего, кроме как смотреть на играющих подруг. А я лишь была маленькой девочкой, ещё не окончившей начальную школу, что опасного в том, чтобы спуститься вниз по лестнице и выйти на свежий воздух?

Со временем по соседству появились и другие семьи - сначала из Магриба, а потом и со всей Африки. В школе мы перемешивались с французскими детьми, и конфликтов никогда не возникало. Сурия, моя лучшая подруга, играла с другими девочками в резиночку; Фарида, Жозефина, Сильвия, Малика, Алия и Шарлотта резвились на улице - без меня. Почему?

Отец воспитал всех своих детей так, что они трепетали перед ним. Если кто-нибудь из нас имел неосторожность встретиться с ним взглядом, когда он спрашивал о чем-нибудь, то тут же получал пощечину, после чего всегда слышал? "Глаза долу!"

Никаких теплых слов или знаков одобрения. Никогда я не запрыгивала к нему на колени, он ни разу не целовал меня утром или перед сном. Как далек был этот жесткий порядок от той жизни, про которую я слышала от других ребят, будь они из Франции или откуда угодно.

Когда я была маленькой, его методы воспитания просто сводили меня с ума. Я помню, как в последнем классе начальной школы организовали поездку. Мне сразу запретили ехать. Учитель пришел к отцу и вежливо объяснил ему: "Ваша дочь в полной безопасности. Девочки будут жить отдельно от мальчиков". Но отец стоял на своем. Он беспокоился, сто, пока он не будет следить за мной между мальчиками и девочками может быть определенный контакт, не смотря на изоляцию. Хотя в 10 лет дети совершенно безобидны. Я не видела ничего плохого в том, чтобы общаться с мальчиками.

Дома же я спала в одной комнате с братьями, и это отца не беспокоило. Меня - да. Он даже не предполагал, что в его собственном доме я подвергалась риску. Он не знал, что один из моих братьев - намного старше меня, ещё не наигравшийся в куклы, - на всю жизнь вызвал у меня отвращение к проживанию мальчиков и девочек вместе. Я была в ужасе от мысли, что мне придется остаться с ними наедине. Моему обидчику все сошло с рук - он прекрасно знал, что мне будет стыдно рассказать о произошедшем, и я никогда не посмею выдать его. Брат был прав. Конечно, он не лишил меня девственности. В мусульманской семье девичья невинность священна. Но есть не мало других чудовищных способов надругаться над маленькой девочкой, какой я тогда была. Подобно другим таким же образом оскорбленным детям, я держала язык за зубами. И до сих пор держу, хотя от этой грязи нет спасения. Почему я не позвала на помощь? Почему стерпела? Почему я должна все время чувствовать себя виноватой, в то время как он живет, не капли не раскаиваясь? Я стала мишенью его сексуальной энергии, просто подвернулась под руку. Всего-то...

Это была кара за какое-то неведомое прегрешение. Я оказалась никчемной, трусливой, подпорченной, достойной разве что выгребной ямы. И я сделала все, чтобы похоронить жалкие воспоминания в глубине своей памяти, - я заблокировала их. Я стала агрессивной, непослушной и эмоционально нестабильной. В тюрьме, где только глава семьи имеет право голоса и мужчины всегда правы, я была обречена на молчание, и это сводило меня с ума. Поэтому я поклялась себе, что буду хорошо учиться, чтобы сделать потом карьеру. Я выйду замуж только тогда, когда у меня возникнет желание, но как можно позднее и, самое важное, не стану рожать дюжину детей. Встречу человека, который мне действительно понравится, которому не захочется мстить за мою нелегкую жизнь.

А пока я ждала, стоя на балконе, как одинокая, покинутая всеми принцесса, грезившая о своем прекрасном принце из телесериала. Я болталась со своими школьными подругами, рассказывая им о порках, пощечинах и других попытках выбить из меня дурь, наказать за дерзкое неповиновение.

Я просто хотела спокойно жить, хотела немного заботы и внимания. Я не требовала много. Красивая одежда и куклы меня не интересовали. Я мечтала, чтобы меня любили, целовали по утрам и вечерам, забирали после школы. Поскольку ничего этого в моей жизни не было, меня не оставлял вопрос: была ли я в самом деле дочерью своего отца? Мне казалось, будто я единственная, с кем она обращается так бессердечно. Его властность распространялась и на братьев, но все они словно сговорились против меня. Я всегда была неправа - даже моя мать соглашалась с этим. Каждый раз, когда я спрашивала у нее разрешение погулять с друзьями, выйти в город или отправиться к кому-нибудь в гости послушать музыку и просто посплетничать по-девичьи, завязывался спор.

Лейла, ты не можешь уйти в среду днем! Ты должна научиться печь хлеб и готовить. Пока ты ничего...

Что случилось? Я пытался связаться с тобой со вчерашнего вечера!

Все кончено. Оставь меня в покое. Отвали, я больше не хочу тебя видеть!

Ты не можешь так со мной поступить! Это не я обидел тебя, а моя мать. Мне плевать и на мать и на сестер! Забудь о них, это не важно. Просто я единственный сын, и они оберегают меня! Я пытался поговорить с мамой, сказал ей, что она не имеет никакого права говорить с тобой в таком тоне, ведь ты девушка из хорошей семьи! Моя мать жила своим умом, и я буду жить так, как хочу, с той девушкой, с которой хочу!

Кадер, в таджин еще ничего не положено, а он уже сгорел. Если бы мы решили пожениться, мне пришлось бы разорваться на две части!

У него на шее сидели пять сестер и мать: пять потенциальных невесток и сварливая собственница-свекровь. Ничего бы не вышло. Разумнее вовремя свернуть с этой дороги, пока я не влюбилась в него окончательно и не оказалась, в конце концов, отвергнутой его семьей.

Я хочу провести с тобой всю свою жизнь! Не думай о моих родственниках!- Будет лучше, если ты забудешь меня, Кадер.... Оставь меня.

До самого лета, пока мои родители не уехали в Марокко, он не прекращал попытки связаться со мной. Он предложил провести вместе выходные и разобраться во всем. Я отказалась. Выходные наедине, за несколько километров от дома - это слишком рискованно. Я могла не устоять. Но мне было очень тяжело. Я ходила как в воду опущенная, бормоча про себя: " Лейла, ты трусиха... Ты должна была обсудить это с родителями, должна была сказать, что он - любовь всей твоей жизни. Должна была заставить их выслушать, бороться за него, ведь он так искренен!" Однажды, только однажды, я попробовала поговорить о нем с мамой, и она ответила: - Он из тех краев, верно? Это не очень хорошо, дочка! Ни он, ни я не могли выбирать, если бы только не решили порвать с нашими семьями и жить отдельно. Однако на такое в состоянии отважиться немногие из нас. Мой роман длился всего лишь несколько месяцев. В том году мне исполнилось двадцать. Мое сердце больше ни для кого так не билось. Наступил август. Родители отправились в отпуск, и я осталась одна. Я, муха, оттолкнула то, что казалось мне возможным, и теперь поняла, что попалась в наихудшую из всех паутин в мире.

Мои родные вернулись из поездки и уже не упоминали о гостях, которые наверняка стаями слетались к дверям нашего дома в Марокко. Конечно, дело было давным-давно решено. Мать только сказала, что мы ожидаем гостя. Отец добавил, что мы должны постараться угодить ему. Моя жизнь текла своим чередом, я продолжала ходить на работу, не придавая особого значения всем этим разговорам о госте, и к началу осени все еще была не в курсе дела. Он объявился в одно воскресенье вечером. Это было как раз в то время, когда за роман с мусульманином пассию одного из моих братьев собственные родители выставили за дверь. Отец принял девушку у нас, не моргнув глазом; а попроси я о подобном, мне страшно вообразить его реакцию. Полный бред: юноша-мусульманин может встречаться с девушкой другой веры, но девушка - никогда! Все же Мелисса приняла решение сменить религию. Она была послушна, подчинялась семейным правилам и ездила с ними в отпуск в Марокко. Впервые в жизни под одной крышей жила моя подруга. Спала она вместе со мной - она еще не была женой моего брата. Все, и я в частности, приняли Мелиссу как родную. Было здорово делить с ней домашние хлопоты. Как-то поздней осенью раздался телефонный звонок, и мужской голос попросил к телефону моего отца. - Папа, это тебя. Какой-то Муса. Мама внезапно засуетилась. - Муса? Он точно назвался так? Это тот человек, который приезжает из Марокко.

Мужчина звонил сообщить, что приезжает сегодня вечерним поездом. Мать немедленно забрала меня на кухню, и мы стали готовить угощение словно для какого-то важного гостя.

Муса - это молодой человек, который хочет просить твоей руки и жениться на тебе этим летом.

Вот как.

Хотя я и пыталась вести, как ни в чем не бывало, внутри у меня все перевернулось. До этой минуты упоминания о любых помолвках и браках не касались меня лично. То ли я была еще слишком мала, то ли родители не считали партию подходящей, но я не обращала никакого внимания на эти разговоры. Теперь у меня возникло предчувствие, что я попала в настоящую западню. Я отправилась спать, дрожа и умирая от тревоги. Зачем он отправился в такую дальнюю дорогу? Может, родители уже пришли к какой-то договоренности с ним, не сказав ничего мне? Или он приехал изучить меня досконально, убедиться в качестве товара? Если это так, я сделаю все, чтобы оттолкнуть его. Едва я собралась лечь в кровать, как послышался крик матери: - Лейла! Иди сюда. Помоги мне! Нужно встретить его получше!

Нет, я не буду помогать.

Сию минуту ступай сюда, Лейла! Я приказываю тебе подойти и помочь!

Не-а, я устала, мне завтра на работу.

Мать делала приготовления самостоятельно, ворча себе под нос. Ей не хотелось злить моего отца до приезда мужа по всяким пустякам на кухне, так не принято. Потому она в одиночку накрыла на стол, достойный короля. Ароматы кушаний достигали моего носа, и мне становилось все хуже от нарастающего беспокойства.